​Цена наследия.

Айгунский договор стал вехой в истории российского Дальнего Востока. Сегодня мы «стесняемся» отметить его юбилей?

Весной этого года совершенно не замеченным ни широкой публикой, ни официальными лицами случился 160-летний юбилей знакового для нашего региона Айгунского договора. Дату отметили настолько скромно, что эта скромность показалась в чем-то несколько нарочитой. Возникает даже несколько некорректный вопрос: может быть, таким образом обкатывается тактика «незаметных» юбилеев? Ведь, к примеру, в марте следующего года исполнится ровно 50 лет событиям на Даманском. Как будет отмечаться через восемь месяцев эта, тоже знаковая для нашего региона дата — вопрос, судя по всему, открытый.

Но сегодня речь о другой истории, той, что произошла более полуторка веков назад и привела к серьезному изменению границ на дальневосточной окраине Российской империи.

По просьбе «Новой во Владивостоке» этот текст подготовил доктор филологических наук, профессор Приамурского государственного университета имени Шолом-Алейхема, член Общественной палаты Еврейской автономной области Павел Толстогузов.

У Айгунского договора интересная судьба: он известен историкам, но практически неизвестен среднестатистическому россиянину. Или, скажем так, малоизвестен. В пору ранней молодости даже я, уроженец Амурского лимана, где совершалась когда-то легендарная миссия Невельского, результаты которой и закрепил договор, что-то слышал об этом, но не более того. Не было акцента на этом событии. Никогда.

Дальневосточные города: Петропавловск, Хабаровск, Николаевск-на-Амуре, Владивосток — меряются долголетием, но при этом тема Айгунского договора остается в тени этих интересных споров. Хотя без него такие споры не стоили бы выеденного яйца.

Простая банальность — мы, дальневосточники, имеем сегодня возможность говорить об этом договоре благодаря факту самого договора. К тому же договор и его последствия в очередной раз ставят перед нами совсем не риторический вопрос: что такое российский Дальний Восток, зачем он стране, что страна собирается или не собирается с ним делать. Ситуация с дальневосточным гектаром, с программой переселения и с бесчисленными бумажными программами развития свидетельствует, что страна что-то собирается со всем этим делать, но с мыслями еще толком не собралась.

Настоящий праздник (мы сейчас о светских праздниках) тот, у которого есть признаки дня рождения. Таковы, при всем различии празднуемых смыслов, 9 Мая и Новый год. Если этих признаков нет, то что-то не так или с праздником, или с нами. Айгун сделал возможным страну в ее нынешнем обличии. Это был день рождения новой страны. Той, в которой мы живем и которую привыкли считать одним из основных смысловых условий своего существования.

И вот мы этого не чувствуем. И с кем в этом случае что-то не то?

Почему сформировалось такое отношение к договору? Трудно сказать. Может быть, потому, что главным героем договора был царский сановник, чей облик когда-то не совпал с советскими историческими клише. Может, еще почему.

Попутно в связи с договором в голову приходят умеренно шальные мысли. Что праздновать-то нынешним распорядителям праздников? Чужое дипломатическое искусство? Так слишком невыгодный фон для самих себя получается. Какие-то совсем ненужные исторические воспоминания всплывают. Например, о миссии графа Николая Игнатьева, который для официального подтверждения Айгунского договора должен был доставить его уточненный вариант в осажденный соединенными англо-французскими войсками Пекин. В тот момент появиться на улицах Пекина человеку европейского обличия было равносильно быстрой и мучительной смерти: настроение осажденных было решительным. Тем не менее граф Игнатьев не раздумывал. Командующему англо-французскими войсками он сказал: «Я получил предписание умереть или быть живым в Пекине». И он выполнил предписание: прошел через весь город к русскому посольству, остался жив и подписал договор.

Эти вещи тоже, с точки зрения людей современного российского властного бомонда, лучше бы не вспоминать: «патриотизм» сегодняшних чиновных лиц в лучшем случае не выдерживает сравнения с такими примерами, в худшем — прямо противоречит им. Они лучше чемпионат мира по фехтованию на тысячедолларовых купюрах устроят… Или по разжиганию костра теми же купюрами.

А может, плохо помним потому, что договор затрагивает сложные аспекты российско-китайских отношений, а у нас всегда отличались какой-то пугливой деликатностью в таких делах? Мне кажется, уже давно настало время сказать, что этот договор входит в первую десятку дипломатических побед нашей страны за все время ее существования. Причем сказать в учебниках, акцентно сказать, с нажимом. Почему соседи не стесняются говорить о неком «неравноправии» договора, а мы вечно чего-то стесняемся? Дождемся того, что наше стеснение будут воспринимать как молчаливую готовность переписать договор не в нашу пользу. Демаркация 2005 года (протока Казакевича) совершенно отчетливо воспринята соседями как территориальная уступка именно в логике начавшейся корректировки договора 1858 года. Все это до смешного напоминает управдома Буншу из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»: «Да пусть забирают на здоровье, я-то думал, Господи! Забирайте…»

Интересный момент: если набрать в текстовом редакторе Word слово «Айгунский» и фамилию Невельской, то редактор подчеркнет их красным: он эти слова не знает. А ведь редактор-то локализованный, русифицированный. Тоже, знаете, показатель.

Существует несколько наиболее часто обсуждаемых в связи с Айгунским договором вопросов. Например, со стороны Китая постоянно муссируется тема «неравноправия» договора. На мой взгляд, здесь все просто и понятно: международные договоры неравноправны по своей природе: Нерчинский договор 1689 года был следствием проигранной русскими осады Албазина, Айгунский договор 1858 года — следствием энергичной русской инициативы, которую можно назвать инициативой Невельского; эта инициатива при активной поддержке Н. Н. Муравьева оказалась решающим фактором для закрепления дальневосточных рубежей России в их нынешнем виде. Решение внешнеполитических проблем всегда является производным от сочетания чьих-то ситуативных силы и слабости. По-другому не бывает. Вот только нельзя по таким призрачным поводам позволять навязывать себе комплекс исторической вины.

Еще одна тема — территория. Формально, по факту, к России в 1858 году отошло только левобережное Приамурье: нынешняя территория Амурской области, а также территория нынешних южной и центральной частей Хабаровского края. Однако геополитические последствия договора гораздо существеннее: без контроля над Приамурьем невозможны в составе России ни Забайкалье, ни в целом восточная Сибирь, это понимали уже первопроходцы XVII века, это предельно отчетливо однажды понял Г. И. Невельской, поэтому договор — он не только про приамурскую часть Дальнего Востока, он про всю ту Россию, которая находится между Байкалом и мысом Дежнева на Чукотке. А это, на минуточку, примерно одна треть страны.

Какими оказались исторические последствия договора? Я бы сказал коротко: спасительными. В четырех геополитических эпизодах, где речь шла о жизни и смерти нашего государства, российский Дальний Восток, результат договора, стал фактором выживания: в трех русско-японских войнах, в Гражданской войне (где Дальний Восток чуть было не стал территорией политической альтернативы), в Великой Отечественной.

Высоцкий пел: «От границы мы Землю вертели назад — / Было дело, сначала. / Но обратно ее закрутил наш комбат, / Оттолкнувшись ногой от Урала». Песня удивительная по своей силе, а вот образ отталкивания «ногой от Урала» — не вполне точный: пружина наступления начинала свое движение именно от Приморья и Приамурья, и знаменитые «сибирские дивизии» под Москвой в декабре 1941 года на самом деле были в основном дивизиями дальневосточного формирования. Причина простая: на ДВ проходили обучение и держали «дальневосточный фронт» наиболее боеспособные части, еще недавно довольно ощутимо бившие японцев, которые можно было быстро перебросить по Транссибу. Когда говорят, что небольшое население региона не давало возможности формировать полноценное подкрепление, то забывают, что еще существовал Дальлаг (дальневосточное управление лагерей), который в условиях войны в количественном отношении, извините за исторический цинизм, оказался самым ресурсным: заключенных (за исключением политических) в массовом порядке призывали на военную службу, обучали на дальневосточных полигонах и посылали на фронт.

И последнее. Обычный взгляд на карту позволяет умозаключить, что Россия является океанской державой. И не благодаря Арктике (в которой, кроме аборигенов, научились выживать только россияне и норвежцы), а благодаря своему тихоокеанскому побережью — результату Айгунского договора. Совершенно очевидно, что атлантический ареал геополитики постепенно заменяется тихоокеанским и что Россия без своего громадного берега на северной Пасифике не имеет никаких шансов играть заметную роль в геополитике новейшего времени. Тем печальнее близорукий взгляд, который рассматривает Дальний Восток как территорию транзитов и сырья и видит в этом лучшую перспективу для земли, которую носитель этого взгляда просто не знает, как осваивать.

Территория чужого транзита — печальная роль. Тут особого выбора нет: или отказаться от этого взгляда и начать полноценное освоение, или смириться с перспективой постепенной социальной деградации территории и реальной угрозой ее потери. То есть, по сути, с перспективой отказа от Айгунского договора.

Иными словами: мы или соблюдаем договор, подписанный не только рукой генерал-губернатора графа Николая Муравьева, но прежде всего и главным образом — волей и решимостью наших предков, или скромно отмечаем его юбилеи, отказываясь от него по существу. 

http://novayagazeta-vlad.ru/448/istoriya/cena-naslediya.html